Райнер Мария Рильке

Райнер Мария Рильке (1875-1926), австрийский поэт. Родился в Праге. Известность поэту принесли сборники «Часослов», «Книга картин», «Новые стихотворения». Перевел на немецкий язык много произведений французской, итальянской и русской литературы (с частности, «Слово о полку Игореве»).

Алкестида

Средь них внезапно вестник оказался,
в кипенье свадебного пира вброшен,
как новая и острая приправа.
Но пьющие не ведали о тайном
приходе бога, кто прижал к себе
божественность свою, как мокрый плащ,
и был, казалось, здесь своим, когда
он шел между сидящими. Но вдруг
один, беседу оборвав, увидел,
что молодой хозяин за столом,
почти лежащий, медленно привстал,
всем существом, казалось, устрашая
тем чуждым, что вдруг пробудилось в нем.
И варево как будто просветлело,
и стало тихо; лишь на дне отстой
из хмурого образовался шума,
и лепет выпал не спеша в осадок
и смехом затянувшимся пахнул.
А стройный бог стоял, отмечен волей
Пославшего, прямой, неумолимый,
И кто он, сразу догадались все.
И все же речь его была весомей,
чем знанье, недоступное уму.
Адмет умрет. Когда? Теперь. Сейчас.

И на куски тогда разбил он чашу
владевшего им ужаса и руки
наружу выпростал, торгуясь с богом.
Вымаливал он годы, нет — единый
год юности, нет — месяцы, недели,
нет — дни, ах, нет — не дни, не ночи —
одну лишь ночь, сегодняшнюю ночь.
Бог отказал, и он тогда завыл
и вопли исторгал, и надрывался,
как мать, когда его рожала в муках.

И женщина приблизилась седая
к нему и вслед за ней старик-отец,
и встали рядом, немощны и стары,
с кричавшим, и, увидев их так близко,
он смолк, сглотнул обиду и сказал: —
Отец,
неужто для тебя так много значит
остаток этот жалкий? Так поди же
и выплесни его! А ты, старуха,
матрона,
ты зажилась уже: ты родила.
И он обоих их схватил, как жертвы,
одним хватком. И выпустил потом,
и оттолкнул, и закричал, сияя
от выдумки своей: — Креон, Креон! —
И только это; только это имя.
Но на лице написано другое,
о чем он не сказал и, вспыхнув, другу
любимому и юному в порыве
над путанным застольем протянул.
Ты знаешь (смысл таков), не откуп это,
но ветхи старики и не в цене,
а ты, а ты, с красой своей… —

Но друга в тот же миг и след простыл.
Он отступил. И вышла вдруг она,
казалось, меньше ростом и печальна,
легка и в светлом платье новобрачной.
Все прочие — лишь улица, по коей
она идет, идет — (и скоро будет
в его объятиях, раскрытых с болью).

И говорит она; но не ему,
а богу, и сейчас ей внемлет бог,
и как бы через бога слышат все:

«Нет у него замены. Но есть я,
замена — я. Никто себя не сможет
отдать, как я. Что от меня, от здешней,
останется? Лишь то, что я умру.
И разве не сказала смерть тебе,
что ложе, ожидающее нас,
принадлежит подземью? Я прощаюсь.
Прощанье сверх прощанья.
Никто из умирающих не может
взять больше. Все, что погребут под ним,
моим супругом, все пройдет, растает.
Веди меня: я за него умру».

И как в открытом море ветер резко
меняет направленье, к ней, как к мертвой,
бог подошел и встал вдали от мужа,
и бросил, спрятанные в легком жесте,
ему издалека сто здешних жизней.
А тот, шатаясь, бросился к обоим,
и, как во сне, хватал их. Но они
уже шли к выходу, где затолпились
заплаканные женщины. И вдруг
он снова увидал лицо любимой,
когда она с улыбкой обернулась,
светла, как вера или обещанье
вернуться взрослой из глубокой смерти
к нему, живущему, —

и, рухнув ниц,
лицо закрыл он, чтобы после этой
улыбки больше ничего не видеть.

(Перевод с немецкого Владмира Летучего)