И сказал Господь Моисею: сделай себе медного змея и выставь его на знамя, и если ужалит змей какого-либо человека, ужаленный, взглянув на него, останется жив. И сделал Моисей медного змея и выставил его на знамя, и когда змей ужалил человека, он, взглянув на медного змея, оставался жив.     (Четвертая Книга Моисея, Числа)

Осенью 1836 года Петербург был занят подготовкой к очередной выставке в Академии художеств. Все помнили о недавнем триумфе Карла Брюллова с его «Последним днем Помпеи» и теперь ожидали увидеть новое чудо исторической живописи. Внезапно по городу пронесся слух, что английский купеческий корабль «Нептун» на котором были отправлены произведения Федора Бруни, потерпел крушение и потонул со всем грузом. Опасаясь, что ему не скоро придется вернуться в Рим, Федор Антонович отправил в Россию все оконченные и неоконченные работы, среди которых было огромное, в сорок восемь квадратных метров полотно, которое называлось «Медный змий».
Можно представить себе отчаяние художника! Пошел ко дну плод 12 лет упорного труда. К тому же не завершенный. На выставке оказались одни его эскизы. Лишь восторженные отзывы прессы об этих набросках отчасти компенсировали горечь утраты.
Император принял художника более, чем благосклонно. Вместе с Брюлловым он тут же получил звание академика, профессорскую должность и прекрасный государственный заказ на сумму в 10 тысяч рублей ассигнациями. Правда, Брюллову дали самостоятельную работу («Осаду Пскова»), а ему — поручили копировать Рафаэля, но зато эта работа была как нельзя кстати, поскольку его молодая итальянская жена Анджелика собиралась родить девочку. Внимание Государя дало ему смелость просить быть восприемником первенца, на что последовало согласие, с подношением бриллиантовых серег для жены.
К этим подаркам судьбы прибавилось еще и то, что слухи о кораблекрушении оказались сильно преувеличенными. «Нептун» действительно получил повреждения, но без потери и без порчи груза. В августе 1837 года «Медный змий» прибыл в Петербург.
Бруни выбрал один из самых драматичных эпизодов Исхода — сорокалетнего путешествия иудеев из Египта в Землю Обетования. Это был далеко не первый год воспитания свободы и веры. Египетский плен был позади, и умерли почти все, кто помнил рабство. Пророк Моисей уже принес людям Скрижали Завета. По точным указаниям Бога был создан Ковчег и переносной храм — Скиния Собрания. Господь собственной рукой готовил Свой народ к Спасению, Сам кормил его манной небесной, одевал его, учил и защищал от врагов.
Но Господь не мог сделать евреев свободными помимо их воли. И, как врач, который много лет убеждал больного не вредить своему здоровью, должен порой прибегать к операции, Бог вынужден был убеждать людей всеми доступными их пониманию средствами.

От горы Ор отправились они путем Чермного моря, чтобы миновать землю Едома.
И стал малодушествовать народ на пути, и говорил народ против Бога и против Моисея: зачем вывели вы нас из Египта, чтоб умереть нам в пустыне, ибо здесь нет ни хлеба, ни воды, и душе нашей опротивела эта негодная пища.
И послал Господь на народ ядовитых змеев, которые жалили народ, и умерло множество народа из сынов Израилевых.     (Четвертая Книга Моисея, Числа)

Родовое гнездо семейства Бруни — живописно приютившийся в горном ущелье городок Мендризио в Швейцарии. Возможно на узкой кривой улочке и сейчас стоит дом с бронзовыми инициалами «FB», принадлежавший старинной дворянской фамилии, члены которой занимали должности консулов, а иногда даже советников Швейцарской республики.
10 июля 1799 года генеалогическое древо этого почтенного рода дало новый росток — на свет появился Фидель (Фиделе, Джованни, Бароффио Бруни). Время было смутное и тревожное. Оно вынудило его отца — консула и художника Антонио — поступить на военную службу в армию Суворова, где верой и правдой в чине капитана он честно защищал свою родину от «общего врага человечества» — Наполеона.
В 1808 году, спасаясь от французов, семья оказалась в России. Отец получил должность «живописца и скульптурного дела мастера», осел в Царском Селе и стал преподавать в Лицее. Радушного итальянца быстро полюбили и переименовали в Антона Осиповича.
В доме Бруни с радостью принимали молодежь. Тут запросто бывали лицеисты, Пушкин… А на праздники вся шумная кампания ожидала Фиделя, юного воспитанника Петербургской Академии художеств, которого, конечно, давно уже звали Федей. Молодой Бруни нравился преподавателям. Поведения он был «не довольно хорошего», зато весьма одарен и трудолюбив. К концу обучения он завоевал серебряную медаль и получил право участвовать в конкурсе на золотую. В этом состязании он оказался вторым. В отличие от выпускника параллельного отделения — «счастливчика» Брюллова. Но горечь от поражения была недолгой — впереди была «мечта художников всех стран и путешественников всех народов» — Италия.
Процесс повышения квалификации художника в Вечном городе как правило начинался с копирования произведений титанов итальянской кисти и резца — Микеланджело и Рафаэля. В Римской академии художеств считали, что, если молодому живописцу удастся повторить хоть что-нибудь из Сикстинской Капеллы или Лоджий Ватиканского дворца, его можно допускать до самостоятельной работы. Бруни искренне полюбил маэстро Буонарроти (особенно его восхищали Моисей и Лаокоон), и преодолел этот этап на редкость быстро. Вскоре он уже сам пишет «Богородицу с Младенцем», «Спасителя, грядущего на облаке», «Благовещение», «Святое Семейство» и знаменитое «Моление о Чаше».
Впечатленный творениями Микеланджело и Рафаэля, художник принимается за серьезное изучение Библии и книг Нового Завета. В Петербурге с удовлетворением восприняли желание Федора Бруни сочинить картину на библейский сюжет и обещали «оказать пособие в необходимых издержках для совершения сего дела». При этом молодого художника попросили прислать «легкий рисунок предполагаемого полотна». Осторожность Общества была понятна — работа над большой исторической картиной могла занять не один год, и ошибка в этом вопросе могла оказаться очень дорогой.
Брюллов был страшно расстроен, узнав что Бруни нашел такой роскошный, полный драматизма и вместе с тем глубокого философского содержания сюжет. «Ведь у него, поди, будет фигур шестьдесят, не меньше...» Карл Павлович мучительно искал ответ на вызов приятеля. Искал до тех пор, пока по Риму не разнеслась весть о готовящемся извержении Везувия…
Приступили почти одновременно. Соперники часто виделись, спорили, открыто делились своими творческими планами, обсуждали замыслы. И теперь мы можем без труда найти в их произведениях взаимные цитаты: общий порыв толпы; сыновья, несущие отцов; женщины, пытающиеся скрыться от Божьего гнева под платком; борьба света и тени… и вечный вопрос о гибели и спасении.
У Брюллова вспышка молнии озаряет людей в то роковое мгновение, когда изменить судьбу уже нельзя. У Бруни свет падает на прозревших, когда спасение еще возможно. Надо только преодолеть безверие: один взгляд на змея — и ты будешь жить. Не можешь поверить — проверь! Что может быть проще!?
Но нет! Люди упорно продолжают страдать. Страдают по разному: кто-то, корчась уже в предсмертных муках, все равно не посмотрит на знамя; кто-то потерял рассудок и лезет на скалу...; кто-то растерялся от горя...; кто-то оказался способен на прекрасный поступок... и лишь единицы слышат голос пророка.
Подобно Брюллову, написавшему в «Последнем дне» своего преданного друга — графиню Самойлову, в «Медном змие» Бруни увековечил свою покровительницу — помогавшую всем бедным художникам Зинаиду Волконскую. Вот она, в образе женщины, которая пытается обрести веру, глядя на мужа. Позируя, Зинаида Александровна все спрашивала: «В чем смысл сюжета!» — «От укуса и жала греха, — отвечал Федор Антонович, — мы можем избавиться, лишь взглянув на распятого за нас Господа Иисуса Христа и приняв Его в наше сердце».
Осенью 1835 года царь пожелал украсить свою Академию художеств молодыми талантами и распорядился «вызвать из Италии Брюллова и Бруни для занятия профессорских должностей». К этому времени будущие преподаватели Академии уже целый год не разговаривали. Брюллов, разумеется, окончил свою картину первым. «Его тут, видите ли, носят на руках, и он уже возомнил о себе неизвестно что!» Бедному Федору Антоновичу одна мысль о том, что продолжать работу ему придется «под другими небесами» не давала покоя. Не говоря уже о том, что переезд, новое место и семейные хлопоты могут совсем лишить его всякой надежды на завершение полотна.
Россия задушила художника в своих могучих объятьях. В целом все было неплохо. За преподавание он взялся увлеченно, и студенты отплатили ему любовью и преданностью. В обществе приняли. Дали престижные заказы. Но трудиться над «Медным змием» не было никакой возможности. К тому же Николай I не только щедро платил. Считая свой вкус безупречным, он требовал полного подчинения, возражений не выносил и замечания художникам делал в виде приказов.
...Едва в Петербурге стало известно о трагической гибели Пушкина, академик Бруни появился в его квартире. Он написал известный портрет Александра Сергеевича, лежавшего в гробу.
После смерти поэта терпеть выходки «надменных потомков» стало как-то особенно тяжело. Федор Антонович запросился в Италию. И в августе 1838 получил следующее предписание: «Высочайше позволяется покинуть Петербург, но с тем, чтобы не замедлить с окончанием начатой картины, с которою и возвратиться в Россию».
«Медный змий» никого не оставил равнодушным, но реакция публики была неоднозначной. Итальянцы устроили Бруни овацию не хуже, чем Брюллову. А немецкий журнал его уничтожил: «Жаль, что труд, столь великий и сопряженный с большими издержками, не заключает в себе ничего другого, кроме размаха кисти». В российской столице картину приняли, не хуже, чем в Риме. Но вот, Крылов, крайне редко высказывавший мнение «о художествах» заметил, что если бы он был женат, то не повел бы супругу смотреть произведение профессора Бруни. «Почему же, Иван Андреевич?» — «Да потому, что на ней изображены одни страдающие».
И все-таки Федор Иванович был счастлив и понят. В «Москвитянине» опубликовали огромную статью, автор которой, размышлял на тему религиозного творчества Бруни и Брюллова, и, всячески восхищаясь ими, написал: «Чудо веры — вот мысль гениального создания нашего Бруни».